"Федор что умел, так это собирать народ!"
Евро-футбол, 12 ноября 2014 года
Корреспонденты Eurofootball.ru Дмитрий Вавилов и Александр Августин встретились с Денисом Федосеевым – сыном любимого игрока миллионов, чтобы узнать его таким, каким знали Фёдора Черенкова только самые близкие.
– Денис, ты персона не публичная, твои выступления не увидишь по телевизору, твои интервью не прочитаешь в газетах или интернете. Чем ты занимаешься, и как в твоей жизни появился Фёдор Черенков?
– Сейчас мне 28 лет. Я работаю в страховой компании. В футбол играю на любительском уровне, и то, когда позовут (смеётся). Или от компании снимаем поля. Мне ещё в детстве Фёдор сказал, что у меня нет дара, и заниматься этим не стоит. И я прислушался. А так, постоянно занимаюсь спортом, но в основном не игровыми видами, а единоборствами. А сейчас просто начал ходить в зал. Как болельщик постоянно хожу на футбол. У меня есть абонемент. Много поездил и со «Спартаком», и со сборной, но в основном это были евровыезды. Правда, последние несколько игр пропустил. Что-то пока мне не хочется на стадион идти. Толчком послужил, естественно, Фёдор. Первый раз, когда я с ним встретился, помню отчётливо. Для моей матери (Ирины Федосеевой, – примечание Eurofootball.ru) это был второй брак, и он тогда приехал забирать меня из детского сада.
– В тот момент ты уже понимал, кто это?
– Нет, естественно, тогда ещё не понимал. Мне тогда было пять лет. И я не понимал ещё, не только, что такое «Спартак», а что такое футбол вообще. Первые отчётливые воспоминания о футболе связаны с «Лужниками». Кто играл, не назову, но Фёдор был на поле. Мы сидели на деревянных лавках ещё на старом стадионе. Он купил мне какой-то значок. И один болельщик ко мне пристал, дескать, подари-подари! Я тогда ещё объелся ром-бабой – вот такие первые впечатления! А потом, когда я рос, Фёдор периодически брал меня на футбол. Возраст тогда был такой, что я больше не футбол смотрел, а по трибуне бегал. Прощальный матч с «Пармой» отчётливо помню в 1994 году. А до этого Фёдор меня достаточно часто брал на базу. Там была удивительно домашняя обстановка. Туда многие приезжали с детьми. У Ильи Цымбаларя там сыновья бегали. Мне очень запомнилось, как мы после тренировки возьмём мангал, встанем в Тарасовке возле водохранилища и жарим шашлыки. И любовь к «Спартаку» однозначно от Фёдора.
– Ты его всегда называл Фёдором, никогда к нему не обращался: папа?
– Был момент, когда я его начал называть папой. Он сам меня попросил называть его Фёдором. И после этого по-другому я к нему не обращался.
– По прошествии времени пришло понимание, каков масштаб личности Фёдора Черенкова?
– В этом плане мне очень сложно его оценить. Он кумир для миллионов, звезда, легенда. Но он этого не любил, и себя таким не считал. Я мог встать с утра с постели и попросить его сделать мне кофе. Для меня он был не человеком с обложки в красно-белой футболке, а прежде всего отцом, близким человеком. И я рос со всем этим, когда он был уже признанным, состоявшимся, как спортсмен и как человек. Для меня это просто данность.
– А друзья или мальчишки во дворе, наверняка, не давали прохода?
– Это, да! Все подходили: возьми автограф или достань билет! Фёдор в этом никогда никому не отказывал.
– В период тотального дефицита и безденежья не было такого, что через него нужно было что-то достать, воспользоваться его положением?
– Нет, он совершенно не материальный человек. Вот ни разу не материальный! Для него не было разницы, ехать на машине или на метро. Когда мы начали жить вместе, мы жили в Марьино в маленькой двухкомнатной квартире. Деньги, конечно, были. В них мы никогда не нуждались. Возможно, дефицит я в силу своего возраста не очень помню. И ужасные 90-е годы прошли мимо нас. Получали футболисты тогда в долларах. Появились первые магазины «Берёзка», куда мы очень часто ездили за продуктами. Плюс «Спартак» тогда постоянно играл в Европе, и оттуда мне привозили всякие игрушки, конфеты, какие-то вещи.
– Каким Фёдор Фёдорович был в быту?
– У спортсменов свой сумасшедший график. Они один день дома, три их нет. Неважно, на базе они или нет. Фёдор даже молодым часто тренировался, много бегал. Пока я там ездил на велосипеде, он бегал вокруг. Это могло быть в парке или возле дома, не надо для этого было куда-то специально ехать. Просто человек спускается по лестнице, выходит из дома и начинает бежать. Одна лишь разница – это может быть обычный слесарь, а может быть Фёдор!
– В Марьино, вроде бы, только один парк, который простирается вдоль Москва-реки?
– Фёдор мог пробежать чуть ли ни до Кузьминок. Когда он был помоложе, очень любил бегать, когда заболевал. Как только появлялись первые симптомы простуды, он закутывался и убегал. Мог это делать практически в любую погоду.
– А после окончания карьеры как начинался его день?
– Фёдор очень любил кофе, постоянно его пил. Ходил гулять. Также тренировался, но, единственное, делал это уже не в футбольном плане, а для себя. Любил ходить в бассейн. В футбол играл с ветеранами, периодически ездил в клуб. Я не могу сказать, что после своей большой футбольной жизни, он чем-то занимался, вкладываясь в это душой. Были какие-то проекты, но он не представлял себя нигде, кроме поля. «Спартак» ему очень сильно помогал, чтобы он не сидел без дела. Назовём это работой. Ему нужно было следить за тем-то и тем-то.
– Он с охотой на это шёл?
– Скорее нет, чем да. Может быть, первоначально что такое и было, но потом он понимал, что это не его.
– А куда его больше тянуло после футбола? Может быть, он хотел тренировать?
– Тренировать он точно не хотел. Во многом его болезнь, которая преследовала его всю жизнь, ему мешала. Поэтому, чтобы он ни делал, психологическое состояние было тяжёлым. Бывали моменты, когда он замыкался в себе. Ничего при этом не хотел.
– Эта болезнь откуда пошла и в чём выражалась?
– Откуда пошла, не знаю. Диагноз я тоже не назову, но выглядело это, как обычное помешательство или нервное расстройство. Он становился слишком замкнутым, ничего не хотел, от всего отказывался. В таком состоянии он мог проснуться и не пойти бегать, а сидеть на кухне и смотреть в окно. Это были приступы, когда наступало отрицание всего.
– Но при этом будучи игроком он же не мог сидеть без футбола?
– Врачи ему помогали.
– Врачи спартаковские?
– Там спартаковскими врачами уже не обходилось. Его клали в больницу, где он мог лежать от двух недель до месяца. Выходил оттуда он уже, как будто новый человек.
– Кто его навещал в больнице?
– Навещали и из команды, и близкие.
– А в какой период времени болезнь наступала?
– Всегда весной и осенью. В динамике это могло начаться весной, а на пик выйти в середине лета.
– По этой причине его не брали на чемпионаты мира и Европы, которые проводятся именно летом?
– Возможно. Но там ведь есть ещё и период подготовки. Почему его не брали тренеры, это тайна за семью печатями. Что там, как и почему? Я не готов сказать. Но он был очень верующий человек. Мы как-то ездили в Сочи на турнир его имени. Перемещались на автобусе до полей, потому что жили в одном месте, поля – в другом. И там езды минут пятнадцать-двадцать. Я сидел и рассуждал о грандах, о «Барселоне», о «Реале», о каких-то травмах. И я спросил: «Фёдор, а как ты думаешь, какая самая страшная травма в футболе?» И он ответил: «Денис, наверное, моя». Дальше мы не стали развивать эту тему. Но в тот момент, мне стало ясно, о чём он говорил.
– Ты сказал о том, что Фёдор Фёдорович был очень верующим человеком. Об этом многие сейчас говорят, но, по-моему не до конца понимают, о чём именно идёт речь. В чём это выражалось, и как он пришёл к вере?
– Не знаю, что именно послужило толчком, но он к этому пришёл уже после окончания карьеры. Фёдор, может быть, в специфику своей личности ушёл в неё сразу с головой. Он очень сильно веровал, иногда даже слишком фанатично. Это очень сложно понять, но здесь многое начинает перепутываться с этой болезнью. Когда болезнь начинала брать своё, это давало сумасшедший эффект. В какой-то момент Фёдор отказывался уже лечиться. Он говорил, что он полностью здоров. Я не знаю, куда в этот момент смотрели врачи.
– А что говорили врачи, они же должны были поставить диагноз?
– Я не знаю, ставили они диагноз или не ставили. У меня самого в голове не укладывается вся эта болезнь, и как врачи её лечили.
– Как это меняло его привычный рацион?
– Вообще он много курил.
– Уже после окончания карьеры?
– У меня ощущение, что всегда. Не знаю точно, как во время карьеры, но после я его без сигареты не помню. Когда у него случалось обострение, он замыкался в себе, становился молчаливым, ни с кем особенно не разговаривал. Это прямо сразу чувствовалось.
– Что он любил делать дома? Может быть, фильмы смотрел по телевизору или музыку слушал?
– Фильмы он как раз не любил смотреть. Я его за этим занятием никогда не видел. И в кинотеатры он не ходил. Если ему нужно было порелаксировать дома, как мы, например, смотрим телевизор или сидим за компьютером, он слушал музыку.
– Какую?
– «Bee Gees», «Smokie», итальянцев разных. В основном старинную музыку тех годов часто любил слушать.
– А футбол он дома смотрел?
– Конечно. Правда, с Фёдором абсолютно не интересно было смотреть футбол. Он просто сидел и молча смотрел. Забивают голы, не забивают, проигрывают или выигрывают, он просто сидит и молча смотрит, покуривая сигарету. Тоже самое на стадионе. Только один раз я видел, как он вскочил и крикнул. Это играла сборная в каком-то ключевом матче, где решалось, либо мы выходим, либо вылетаем. И он радовался не столько забитому голу, сколько желал игрокам добиться победы и пройти дальше.
– Обсуждать футбол он любил?
– Про «Спартак» он никогда плохо вообще не говорил. Говорил, что «Зенит» ему не нравится.
– Почему?
– Он всегда очень аккуратно выражался по всем этим вопросам. Никогда старался плохо ни о ком не говорить. В основном использовал штампы, вроде: отыграл хорошо или были ошибки – исправится! Вытянуть из него то, что было по-настоящему в нём, было очень сложно. Естественно, со мной он общался, как с сыном, и я мог совершенно любые вопросы задавать. Последнее время он был не в духе от «Спартака».
– Он болезненно переживал?
– Я бы так не сказал. Он уже, наверное, был очень далеко от этого «Спартака». Ему, видимо, настолько что-то не нравилось в нынешней команде, что он просто смирился с этим. Он был уже очень спокоен. Когда я созванивался с ним и спрашивал: «Фёдор, ну, как там вчера «Спартак»?» А он в ответ, вздыхая: «Денис, ну, как там вчера «Спартак»!» А так, в технические детали футбола он входил только непосредственно с теми людьми, которые являются в этом профессионалами.
– Кто был его лучшим товарищем, когда он играл, и после окончания карьеры?
– Они тесно общались с дядей Серёжей Родионовым. Они, когда играли, и жили вместе. И все эти приключения французские вместе прошли. А кроме него, мне кажется, что он со всеми общался.
– А был кто-то, кто приходил к нему домой, кому он мог излить душу?
– Из команды таких было мало. Хотя, возможно, их просто не было дома у нас. Кроме дяди Серёжи Родионова, который был даже свидетелем на свадьбе, был такой врач в «Спартаке» Вадим Трифонов. Они вместе общались очень хорошо. Вместе куда-то ездили, отдыхали. А в последнее время он очень тесно общался со своими институтскими друзьями.
– К футболу они имеют какое-то отношение?
– Никакого. Они часто ходили в театр, в консерваторию. По средам ходили в баню, то есть вели спокойный образ жизни.
– Ты упомянул о поездке во Францию в клуб «Ред Стар». Он что-то рассказывал об этом?
– Про Францию он почти не говорил. Единственное, что он рассказывал, что к ним там относились совсем по-другому. Французы их пытались постоянно в чём-то проверять, испытывали какое-то недоверие. В команде не было здорового коллектива.
– Много раз доводилось общаться с действующими футболистами, которые рассказывали, что возвращаясь домой после игры, они могли абстрагироваться от событий на поле только побыв вместе с семьёй. Да и то, не сразу. У Фёдора Фёдоровича было нечто подобное?
– Да. Я, правда, никогда не думал, что это настолько сильно цепляет. Но меня один раз Фёдор взял в раздевалку после игры. Там все игроки сидят, и их можно ещё час не трогать. Они ещё все на поле, ещё бегут, навешивают, продумывают.
– Дома Фёдор Фёдорович не рассказывал про «Спартак», про сборную, о каких-то приятных воспоминаниях?
– Нет. У него всё это делилось внутри: там он игрок, а здесь он муж и отец.
– Твоя мама интересовалась футболом?
– Нет.
– Как же тогда они познакомились?
– Познакомились в библиотеке.
– Фёдор Фёдорович любил читать?
– (Смеётся). Я не думаю, что футболисты любят читать. Кто-то из общих друзей их познакомил. Но это точно было в библиотеке на Яузской набережной. Это недалеко от Китай-города.
– Мама знала, кто-такой Фёдор Черенков?
– Да, мама знала. У нас ещё в семье есть очень интересный момент. Это что-то из области фантастики. Дело в том, что дед у меня всю жизнь работал на шарикоподшипниковом заводе. Ему было близко «Торпедо», ЗИЛ, все вот эти дела. А бабушка, наоборот, всю жизнь работала в торговле, и болела за «Спартак». И тогда, когда не было не то, что Фёдора, а даже никакого упоминания о нём, и мы жили совершенно в другом районе Москвы, бабушка всегда, смотря футбол, говорила, глядя на Фёдора: «Это зять мой бегает!» Мама к ней поворачивалась и в ответ: «Ты что, какой зять?»
– Что же было, когда это пророчество свершилось?
– Честно, не знаю (улыбается).
– Не было такой реакции: Ну, я же говорила!
– Вполне возможно, что именно так могло и быть.
– Как твоя мама воспринимала славу Фёдора Фёдоровича? Наверняка ведь, и поклонницы, и болельщики, и фанаты назойливые донимали?
– Она очень спокойно к этому относилась. Здесь, понимаете, надо ближе знать Фёдора, чтобы понять, как он к этому относился. Ведь он никогда не считал себя какой-то звездой. Он мог ездить на тренировки на метро, и для него это не было чем-то из ряда вон выходящим. Вот как едут люди на работу, также и Фёдор ездил. Он, например, никогда не мог понять, как я сижу в офисе и перебираю бумажки. Он говорил: «Денис, как ты можешь так работать? Это же так тяжело! Ты же каждый день туда ездишь!» Он просто не понимал, как это возможно. Наверное, потому что нигде не трудился, кроме футбола. В его жизни всегда был только футбол.
– Как изменилась его жизнь после окончания карьеры? Он понимал, куда двигаться по жизни дальше?
– Дальше были тренерские попытки. Он понимал куда двигаться, но всегда вносились коррективы. Их вносила болезнь. В «Спартаке» это тоже прекрасно понимали. Это самая главная поправка в его жизни. Бог ему дал дар, быть таким человеком, а взамен наградил ещё и этим.
– В каком возрасте у него это началось?
– Где-то лет с двадцати шести.
– Он сам эту болезнь осознавал?
– Это очень сложный вопрос, на который трудно ответить.
– То есть, это не история: «Что с тобой? У меня зуб болит»?
– Да. Он всё воспринимал, но уже по-своему. В такие моменты он просто существовал, как закрытый человек, которому ничего не интересно. Он не ругался, не кричал, агрессии с его стороны не было никакой. За все двадцать три года, что мы были вместе, мы ни разу с ним не поругались, при том, что он был мой отчим.
– Фёдор Фёдорович переживал, что у него на тренерском поприще не сложилось?
– Абсолютно не переживал. Может быть, в себе что-то и было, но мне так не казалось.
– То есть, не случилось и ладно, может быть, не моё?
– Но он проще ко всему этому относился. Он говорил: «Денис, я не тренер, я не могу кричать на них! А по-другому они меня не слушают». Он не то чтобы, расстраивался, что он не может до них это донести, скорее, он воспринимал это не плохо, но и не хорошо.
– Это со взрослыми, а с детьми? Что давала ему работа в академии «Спартака»?
– Ему нравилось то, что он занимается с детьми. Он больше занимался этим для себя, скорее, в роли наблюдателя, который может подсказать. Там ведь все ребята разных возрастов. Если возникали какие-то конфликты, он их гасил. Он был духовным стержнем академии. В тренерские дела Фёдор не лез. Они ему не особо нравились, потому что это делалось не по его схемам. Там всё хотели заточить под: прямо-направо-гол. А Фёдор говорит: «Где импровизация?» Ему этого не хватало. Зато ему нравилось ездить по школам, смотреть ребят. Он делал это с удовольствием.
– Когда академию назвали его именем, он как это воспринял?
– Я точно не знаю, как принималось решение, назвать его именем академию. Но Фёдору это было очень приятно, и работу там он воспринимал позитивно.
– А на матчи родного «Спартака» он ходил в последнее время?
– Он крайне редко ходил на футбол. Как он выбирал те матчи, на которые ходил, совершенно непонятно. Если ходил, то со своим институтским другом дядей Лёшей. С ним вообще шикарно на футбол ходить, то есть, один молчит и другой молчит! И вот мы пришли на футбол! (смеётся). Как бы это смешно не звучало, но это так и было. С ними вместе я на футбол не ходил вообще никогда, потому что посидеть помолчать, я могу и дома у телевизора.
– Когда футбол перешёл на платные каналы, многие ветераны лишились возможности смотреть тот или иной матч.
– У Фёдора тоже самое. И даже если играет «Спартак», он не искал, где бы посмотреть матч.
– И это не вопрос денег?
– Я ещё раз скажу, что он был абсолютно нематериальным человеком. И это проявлялось во всём. Он понимал, что такое деньги, но понятия роскоши ему были чужды. У него не было такого, чтобы он выбирал себе какую-то дорогую вещь или, например, часы. Ничего такого не было.
– А если это был подарок?
– Фёдору всё, что дарили, он часто передаривал.
– Неужели и красный «Pajero», который ему подарили на прощальном матче с «Пармой»?
– С ним очень интересная история была! Тогда те первые машины, которые пришли в «Спартак», у всех угнали. И мы хранили этот «Pajero» в каких-то безумных гаражах, чтобы только не угнали. В конце концов, он был продан. Купили гораздо более спокойную машину.
– Фёдора Фёдоровича автомобилистом можно назвать?
– Да, он водил машину.
– Имеется ввиду то, что есть люди, которые любят в гараже повозиться, или в соседнюю булочную ездят исключительно на машине.
– О, нет! Он машиной-то пользовался раз там в…
– Вообщем, та же история, что и с метро?
– Да!
– А какова судьба той «десятки», которую болельщики на пятидесятилетие подарили?
– Фёдор её отдал в храм.
– Ничего себе! А что за храм?
– Где-то километров 150-200 от Москвы. Мы туда часто ездили. Фёдор переоформил документы и отдал на нужды храма. И так со многим. Он говорил: «Я пешком похожу, там машина нужнее!» Для меня, вот это самое главное в его личности. Фёдор всегда мне говорил: «Если ты отделался деньгами, считай, что тебе очень крупно повезло!» Это касалось любой проблемы, неприятности. Фёдор всегда любил делать людям хорошо, чем-то помогать. Но сам при этом стеснялся что-то просить. Он мог помочь абсолютно любому человеку.
– Известно, что он часто уезжал в храм и мог там жить какое-то время.
– Так и есть.
– На сколько он мог так уехать?
– Не надолго. Там храм довольно аскетичный. Фёдор туда ездил молиться. Его тянуло туда. Максимум он туда уезжал на две недели.
– Бороду он отпустил в связи с этим?
– Борода тут не причем. Там не обязательно было отпускать бороду. Не знаю, зачем Фёдор вообще её отпустил, но последние полгода он её носил.
– Возвращаясь к «Спартаку», как Фёдор Фёдорович относился к тому, что делает для клуба Леонид Федун?
– Он относился к нему именно, как к руководителю. Субординация со стороны Фёдора чувствовалась. Он не лез в то, как Федун ведёт дела «Спартака», потому что есть Фёдор, а есть тот, кто выше. Он всегда уважал все его решения и решения Карпина. Он никогда не указывал на ошибки, если они были. И никогда ничего плохого он не говорил ни про кого.
– Абсолютно все ветераны клуба, с которыми доводилось общаться, невзирая на какие-то клубные или командные дела, ставят в заслугу Леониду Арнольдовичу стадион…
– А он, мне кажется, даже не был на нём. Он даже на матч открытия не приехал.
– Почему?
– Точно не готов ответить. Я здесь опять же делаю поправку на болезнь. Но почему-то у Фёдора душа не лежала к этому стадиону. Мне он даже говорил: «Денис, не ходи туда!» Я ему в ответ: «Фёдор, что ты придумываешь?» Он говорит: «Денис, это всё пустое!»
– Может быть, в этом тоже проявлялась его нематериальность?
– Может быть. Все действительно ставят в заслугу Федуну этот стадион. Но интересно, что нужно было бы всем болельщикам больше, золотые медали или стадион? Это палка о двух концах, но это лично мои мысли вслух.
– Какими были последние дни Фёдора Фёдоровича? Всё было, как обычно?
– В целом, да. Но он же жил в квартире на улице Саморы Машела.
– А вместе вы сколько жили?
– Я уехал, когда мне было двадцать три. Они жили с мамой. Но в последнее время и у них отношения начали меняться, и он стал жить один. Естественно, мы созванивались с ним постоянно. Я заезжал к нему. И последний раз, когда я с ним увиделся, играл «Зенит» с кем-то. Мы посидели, посмотрели футбол. Он мне отдал половину формы, которую им выдавали в клубе ветеранов. Фёдор всегда раздавал её нуждающимся. А через несколько дней мне позвонила мама. Она была на отдыхе за границей. Сказала, что не может дозвониться до Фёдора. И я поехал к нему домой и узнал, что он лежит в городской больнице №4, которая находится в районе Тульской. На скорой его сразу туда привезли.
– Как он в ней оказался?
– Его обнаружили соседи, как я понимаю. Я с ними разговаривал, они говорят, что вроде бы, он сидел во дворе, потом пошёл и потерял сознание. Где именно это произошло, я не могу точно сказать, потому что сам был в таком состоянии, что особо у них не уточнял. Нужно было срочно что-то решать.
– Соседи по дому, просто люди во дворе, знали, что это Фёдор Черенков?
– Думаю, что знали, хотя Фёдор там жил относительно недолго.
– Кто его навещал в больнице?
– Не знаю, кто приезжал. Я там был, его дочь Настя была. Больше я там никого не видел. На самом деле, там всё очень сложно, поскольку это отделение реанимации, и туда не пускают… Никого, никак…
– То есть, у тебя вся информация была только от врачей?
– Да. Вот дверь со звоночком, подходишь на секунду… Слава Богу, я приехал, а я по документам кто? Никто… Захожу, так и так. «У вас!» – говорю (стучит указательным пальцем по столу). «Да, у нас». «Что случилось?» А там ни черта себе диагноз! Но я же не медик. Сказали, что всё нормально, сейчас-сейчас, два-три дня, и всё будет хорошо.
– Была информация, что изначально неправильный диагноз поставили.
– Мы не стали делать никаких экспертиз, ничего.
– Сколько он там пробыл в общей сложности?
– Две недели.
– Он приходил в сознание?
– Только первые несколько дней он был в сознании, потом уже нет.
– Это опять же, как врачи говорили?
– Да. Но Настя у него была в палате. Она просто очень просилась пустить, а я не пошёл, потому что думал, что ещё совсем не время прощаться. Но там было уже состояние полнейшего непонимания происходящего. Ощущение такое, что ты стоишь в этой больнице, вот здесь написано: «Реанимация», там лежит Фёдор, ты не можешь туда пройти. Тебе всё это говорят, а ты как будто не здесь. И думаешь, сейчас поеду к нему домой и там его увижу…
– О церемонии прощания и похоронах, возможно, некорректно спрашивать. Но тем не менее, столько народу пришло…
– Я этого ожидал. Фёдор что умел, так это собирать народ!
– Не обращал внимания на людей, которые приходили?
– В основном это были обычные мужики, начиная от обеспеченных и заканчивая самыми простыми. Очень сильно поддавливало, что каждый третий плакал. Морально было настолько тяжело. Ты сидишь три часа, стоит гроб, думаешь, сейчас-сейчас, а очередь не кончается. Очень хотелось, чтобы побыстрее всё это закончилось. В определённый момент я уже сам встал и ушёл, потому что больше не мог. И такое состояние всеохватывающего ужаса, в котором ты прибываешь и не можешь никак вылезти, было все эти дни. Всё это случилось в субботу, естественно, вся суббота была на ушах. Были какие-то организационные моменты.
– Клуб сразу обратился с готовностью оказать помощь?
– Да, «Спартаку», большое спасибо! Я сам благодарил Романа Асхабадзе за помощь, всё что мог, клуб сделал. Мы приехали, нас уже ждали люди из клуба, которые всю организацию взяли на себя. Мы там только присутствовали, грубо говоря.
– Что изменилось за эти сорок дней, кроме того, что Фёдора Фёдоровича с нами нет?
– (После паузы) Наверное, громко будет сказано, но мир, правда, какой-то другой! Это очень сложно описать словами. Вроде всё идёт также, я также хожу на работу, занимаюсь всякими делами. Всё равно натыкаешься на какие-то записки, какие-то листы, на которых его почерк. Например, пароль от Wi-Fi дома, записанный его рукой. Сейчас уже, возвращаясь назад, почему-то мне запомнилось высказывание Артёма Дзюбы, который сказал очень просто, сухо и по-настоящему, что мы никогда не ценим то, что есть. И мы начинаем петь дифирамбы человеку только тогда, когда его уже не стало. Двести пятьдесят тысяч раз ты проигрываешь в голове, а что нужно было? А как это могло быть? Но ты понимаешь, что эти мысли уже не стоят ничего… Сейчас тяжело, конечно, но я уверен, что станет легче и всё пройдёт. Просто нужно время.
Вместо послесловия.
– У нас сейчас дома ремонт, и мы с женой живём у мамы, как раз, где жил Фёдор. Там у нас дом, как и все дома на Ленинском проспекте, здоровый. У нас угловой подъезд, а возле него небольшая скамеечка, где Фёдор всегда курил. Мы приехали в субботу вечером после похорон совершенно «выжатые». Непонятно, то ли тебя трясёт, то ли не трясёт, ты можешь выпить, но тебе легче не станет. Одним словом, состояние близкое к обморочному. Мы ждём маму, она вот-вот должна была приехать часа в два-три ночи. Я решил выйти покурить, стою у подъезда, а на этой лавочке цветы леж
Сообщение отредактировал Oblachegi: 05 January 2015 - 00:16
